Киллер и Килиманджаро - Сергей Лысенко

Соседи лежали под одеялами, надеясь, что им почудилось. Надежда – компас земной. За смелость никто не наградит. А утром вставать на работу… Или все-таки вызвать милицию? Какой теперь номер – сто два?.. Но ведь затаскают как свидетеля… Нет уж, пускай другие звонят… Глазки закрывай, баю-бай!

Мажара никак не укладывался. Толстокожий дикий кабан, щетинистый, неуклюжий. Он выписывал пьяные зигзаги, рисуя кровавую авангардистскую картину. Цеплялся за мебель, рушил, переворачивал. Налетал на стены, отталкивался и дальше валял ваньку-встаньку.

«Клируотер… Копперфильд… Теллер!»

Для этого сумоиста нужен был больший калибр. Я пожалел, что не взял ружье.

Раненый, бешеный, он вдруг ломанулся в контратаку. Сорвал со стены телевизор, занес над головой и – хаккэёй!25 – доской.

Я попал ему в рот. Повторил между глаз. Мажара фыркнул, встряхнул головой и повалился. Вроде всё. Хигаси-но кати26…

Но тут в дверь позвонили.

Тилинь… Тилинь… Тилинь…

Хозяин не сможет ответить на ваш звонок.

Ти-и-илинь! Мое сердце тоже тилинькнуло, когда я посмотрел в глазок.

За дверью стояла Полина Леонтьевна.

3. Еще один «висяк»

Убивать скучно. Если раньше от выстрелов закипал борщ эмоций, хотелось разрушать и творить – для себя, для следственного отдела и отдела новостей – то сейчас все потонуло в рутине. Праздники превратились в будни, поэзия стала прозой. Меня уже не завораживают кровавые картины убийства – ни узоры, ни знаки, ни иероглифы.

Что же изменилось? Может, меня испортили деньги? Или развратила безнаказанность? Милиция знает, что я убийца, но не трогает меня. Пока есть Гусейнов, моя задница в полной безопасности – сухо, комфортно и дышится легко.

Гусейнов – больше, чем участковый, и больше, чем капитан. Он не дожидался званий и должностей, он повысил себя сам. Поменял плащ-палатку на листы асбофанеры. Расширил свой участок, отобрал кормушки у соседей. Сходка участковых уполномоченных закончилась фатально для самых непримиримых – капитан Окидокиенко и лейтенант Бегун получили огнестрельные ранения. Начальнику райотдела это не понравилось, но Гусейнов вовремя женился на его дочке, бальзаковской невесте.

Гусейнов вернул город в девяностые. Опять крыши, опять мокруха. Не хочешь платить – мокни. Сначала устное предупреждение, затем желтые карточки. Как в футболе. За грубую игру – сразу красная, удаление с поля. В таких случаях Гусейнов приподнимает шиферину, а я проливаюсь смертельным дождем – на погоны, подгузники и пеньюары.

Когда дело поставлено на конвейер, качество страдает. Я не ограничен ни временем, ни средствами. Можно даже не целиться, не прятаться, а подойти в открытую к жертве и забить рукояткой пистолета. Пускай кричит – хоть лопнет. Любого, кто придет на помощь, оболью свинцом. И ничего страшного, если ошибусь, промажу. Закончу в следующий раз.

А ведь раньше все было иначе. Я работал чище. Стрелял точнее и быстрее. Конечно, был первый блин – вьетнамец с Барабашовского рынка, которого я спутал с другим вьетнамцем у медицинского центра «Интермед». Зато потом я укладывал своих жертв шпалами и проносился по рельсам скорым поездом. Мне платили мало, даже не хватало на нормальное оружие, однако каждое убийство было песней – арией дэт-метала.

Деньги как наркоз: чем их больше, тем дольше обезболивают. Когда их мало, когда на купюрах не Сковорода, а, скажем, Грушевский, просыпается сиротка-совесть, чахлое дитя в старушечьей косынке. Наводит на меня свои телескопы, качает головкой, причитает. Сосет душу через трубочку. Чтобы ее унять, приходится придумывать оправдания. Злословить об умерших. Находить в людях плохое.

Это несложно, ведь плохое можно найти всегда. Вот взять Мажару. Все смертные грехи, как грязь на подошвах – и алчность, и желчность, и чреводеяние, и блудодеяние. Чего только стоит объявление несправедливой войны. И зачем было поднимать меч против нас?

Другие ничем не лучше Мажары. Святых людей нет, по крайней мере у нас… Священник на «Лексусе» сбил прохожего и уехал. Учитель на «Фуджи» изнасиловал ученицу и тоже – в бега. Я их не убивал, но если бы пришлось, меня бы не мучила совесть.

Моя совесть очень слаба, она болеет с самого детства. Долгое время она была в коме и вообще не беспокоила меня. Я мог позволить себе многое. Убивать кого угодно и как угодно – без оглядки на мораль.

Одного я прирезал на Алексеевке – посреди людной улицы, и меня никто не запомнил. В другой раз я ушел от облавы на Салтовке, пристрелив троих. Я гордился собой.

А что теперь? Теперь мне стыдно смотреть на ментов, которые прибыли раньше на место преступления. А им стыдно смотреть на меня. Мы проходим мимо, пряча взгляды. В нашем случае – ещё один «висяк».

4. Лука и Псёл лучше…

В зеркале я вижу Дурманова. Это мужчина…

Что ещё можно сказать о Дурманове?

В детстве он ел плохо, потому что выделялось мало слюны. Врачи говорили, что это от нервов. Мама пережевывала еду и скатывала из нее сочные шарики, но Дурманов все равно не ел. У матери были разноцветные глаза. Один каре-зеленый, другой – тигровый. Такое чаще встречается у животных, чем у людей. Мать была решительной и бесстрашной. Чего не скажешь о ее сыне, грозе щенят и цыплят. Неудивительно, что в шестом классе его побил пятиклассник Гусь. Когда синяки пожелтели, Дурманов получил кличку Поганов. И так – до выпускного, до танца с Томкой Килькой и того самого поцелуя. Оказалось, что он не поганка, а шампиньон – он может кому-то нравиться. Лед тронулся. Дурманов поступил в Зооветеринарную академию и выучился на менеджера. В его группе были одни девушки – Дурманов выбрал себе цыганку, которая не умела гадать, петь и танцевать.

Что ещё? Когда Дурманов брился…

Вот черт… снова порезался.

– Валера!

Жена зовет завтракать. Жену зовут Полиной Леонтьевной.

– Сейчас, Полина Леонтьевна.

Давным-давно она преподавала ему русский язык и литературу. Она была самой красивой женщиной в школе. В неё влюблялись все ученики и все учителя. Увы, их любовь не была долговечной. Лишь Дурманову удалось сохранить свои чувства.

Однажды осенью Дурманов нашел ее в чеховских местах. После развода с мужем, доцентом кафедры «Сопротивления материалов», Полина Леонтьевна вернулась на Луку, окраину Сум. Её родной дом, зажатый, задавленный соседскими коттеджами, находился чуть ниже разрушенной усадьбы помещиков Линтваревых – прямо на берегу реки Псел, где когда-то рыбачил Антон Павлович. Работала Полина Леонтьевна рядом, во флигеле, превращенном в Дом-музей Чехова. Водила посетителей по тесным комнаткам, рассказывала о жизни и творчестве писателя, о рассказе «Неприятность» и самой большой неприятности – смерти брата Николая, художника, больного чахоткой.

«Это тяжело подействовало на Антона Павловича. Он уехал в Ялту, но всю жизнь, всю свою жизнь, скучал по Луке».

Полина Леонтьевна стояла так близко, щекотала дыханием, пахла землей и листвой. Не отступала, не отстранялась, когда Дурманов напирал. Она знала, что молодой белоухий Антон Павлович, нарисованный Николаем Павловичем, не смотрит – отвернулся.

А на улице сыпалась осень. Золото стекало с осин на ивы и дальше – в воду. Кленовые веники над дорогой накалялись, краснели, багровели…

«Не слишком ли быстро?»

«Да, время летит…»

Зато в детстве оно тянулось, как жевательная резинка. Турецкие «Финал-90» или «Турбо» со вкусом автомобильных покрышек. Дурманов помнил, как болели скулы. Но он не останавливался – работал челюстями, множил вкладыши и ждал того дня, когда сможет жениться на русской литературе…

Мечта стыдливой любви, надежды милые черты… С каждым классом всё четче и смелее. И ничего, что учительница вышла за другого. Дурманов разворачивал очередной «Финал-90» (или уже «Финал-92»), засовывал вкладыш с дредастым Гуллитом (или солнцеголовым Вальдеррамой) под обложку тетради, а твердую, крохкую жвачку за щеку. Медленно разжевывал, постепенно смачивая слюной. Он знал, что после школы всё изменится.

«А помнишь, кто виновен в гибели вишневого сада?»

Дурманов помнил, как получил двойку за это сочинение. Помнил, как свалился взглядом за вырез платья, как узрел вершину её айсберга. Долгое время он чувствовал себя «Титаником» на дне Атлантики.

«Ты знаешь, что здесь Чехов задумал „Вишневый сад“? Что в пьесе описана усадьба Линтваревых?»

Обшарпанное дырявое здание качалось на янтарных шелестящих волнах, которые выкатывались из одичалого фруктового сада.

Улица Чехова вела вдоль берега – к жилищу Полины Леонтьевны. Неприметный маленький дворик, увитый плющом и виноградом. Старая черепичная крыша, столярные окна…

«Извини, у меня не прибрано…»

Чисто и уютно… Электрочайник, чай в пакетиках, чайное печенье. На стене выцветший плакат – летучие голландцы: Гуллит, Райкард, ван Бастен. Чемпионы Европы восемьдесят восьмого года.